В то время он не испытывал отчаянья, не чувствовал, что жизнь его невыносима и беспросветна. Напротив, все давно устоялось, наладилось, вошло в колею. Но это была кривая колея. Ему ничего не стоило доучиться последние два года, он просто не захотел. Каждый раз, входя в церковь, он испытывал отвращение, и в первую очередь к себе. Ему казалось, что не бога он почитает, а рыжего Парамоху. За распятием, за каждым образом, ему мерещились расплывшиеся по носу веснушки, и голос, повторяющий: «Раз любишь бога – должен его уважать!» И Нечай считал, что продолжает биться лбом об пол, выполняя волю Парамохи, и все вокруг это видят и потихоньку смеются.

Он и сам не знал, чего хотел. Но точно не жить в монастыре. Собственно, он думал о побеге давно, но не видел в нем особого смысла – весь мир казался ему похожим на монастырь. И только получив возможность бывать за его стенами, понял, что мог бы начать все с начала. В другом месте, с другими людьми. С теми, кто никогда не видел, как он ползал на коленках перед Парамохой.

В первый раз его поймали по дороге домой – он не успел пройти и половины пути до Рядка. Нечай проклинал свою глупость, свое ребячество, и в следующий раз домой не пошел. Собственно, он не знал, куда идти, но и оставаться в школе больше не мог. Ему не исполнилось и шестнадцати, когда, на третий день мытарств, умирая от голода, он попал в руки разбойников.

Нечай потихоньку спустился с печки – все спали, и объяснять, куда он собрался среди ночи, ему не хотелось. Он оделся ощупью, с третьего раза попав ногой в собственный сапог, покрепче застегнулся и на всякий случай взял с собой острый топор Мишаты. Конечно, брат на утро будет ворчать – инструмент его предназначался для тонкой бондарной работы, наточен был, как бритва, и испортить лезвие неосторожным ударом ничего не стоило.

Только прикрыв дверь в сени, Нечай услышал шлепанье босых ног по полу, и поспешил выйти на крыльцо, надеясь, что его не видели. Но вслед за ним тут же выбежала Груша – в одной рубашке и босиком. Она мотала головой и хватала его за полушубок.

– Ты чего? – Нечай присел перед ней на корточки.

Она замычала и начала говорить что-то одними губами, показывая рукой на лес, а потом снова изобразила зверя, оскалившись и скрючив растопыренные пальчики.

– Ничего не бойся, – Нечай поднял ее на руки, чтоб она не стояла на холодных досках, – я скоро приду.

Она опять помотала головой и начала плакать.

– Ну? Ты чего? – Нечай растерялся. Груша зарылась лицом в воротник его полушубка: смотреть на ее беззвучные слезы было невыносимо. Дрожащее, щуплое тело под рубахой тряслось от рыданий, шмыгал пуговичный нос, и руки тщетно цеплялись за грубую, вытертую замшу полушубка. Она просила его не уходить!

– Не плачь, – шепнул Нечай в самое ее ухо, – ну не надо… Я же скоро приду.

Груша обхватила руками его шею и прижалась мокрой щекой к его лицу, тесно-тесно.

– Не бойся, ничего со мной не случится. Ну не плачь, ну пожалуйста… У меня и топор с собой есть, мне никто не страшен, правда… Пойдем, тебе тут холодно.

Он отнес ее в дом, на сундук, и уложил под одеяло. Плакать она не перестала, но поняла, что не удержит Нечая, и больше не цеплялась за него. Он долго гладил ее по голове в надежде, что она уснет, но так ничего и не добился.

– Ходит туда-сюда, всех детей перебудил, – проворчала сквозь сон Полева, и Нечай поспешил выйти вон, пока не проснулась мама. Кто их знает? Ведь почуяла же Груша неладное, может, и мама почувствует тоже?

Несмотря на пасмурный день, ночь выдалась ясная и холодная. Снова светила яркая луна, почти полная, с еле заметной ущербинкой: голое поле, на которое вела их улочка, просматривалось до самой кромки леса. Нечай вышел на тропинку и скорым шагом направился к усадьбе. Он не знал, который час, но надеялся, что до полуночи успеет туда добраться.

Лес, голый и черный, маячил впереди, Нечай вспомнил густой туман под ногами, шаги за спиной, и ему в первый раз стало не по себе от затеи Тучи Ярославича. Да и от собственного предложения прийти в усадьбу к полуночи тоже. При свете дня, да еще и на пьяную голову, ночные страхи не стоили внимания, теперь же, в восковом свете луны, Нечай подумал, что десять рублей золотом – огромные деньги. Мишата кормил семью рублей на тридцать в год, и Туча Ярославич, хоть и мот, не стал бы просто так швыряться золотом. Значит, опасность оценивает высоко, и считает, что поимка «оборотня», даже попытка его поимки, стоит этих денег. А если он и с Микулой проделал тот же трюк, что с Нечаем, то «оборотень» проявлял себя и до гибели Микулы. Может, погиб кто-то из дворовых? Это боярин живет в лесу, жители Рядка редко туда ходят, тем более по ночам.

Лес приближался неумолимо, и сбавлять шага Нечай не хотел. Бешеная кошка? Но почему только по ночам? Бешеному зверю все равно, когда нападать, утром, вечером или ночью. И потом… не может рысь оторвать человеку голову. Ни силы ей не хватит, ни смысла в этом нет. Изорвет, искусает, но отрывать голову не станет.

А еще, бешеные кошки не стучат в двери бань и не топают под окнами. Впрочем, кто знает? Может, мертвый человек на самом деле хотел дать о себе знать? Но Дарена говорила, что в баню к ним стучались и раньше. Может, врала, а на самом деле так оно случайно и вышло?

Нечай шел, и не чувствовал под собой ног – подходить к лесу было страшно. Он действительно не боялся смерти, разве что маму жалел, и Грушу. Он не понимал, чего боится, не мог себе этого объяснить. Тропинка, ведущая к лесу, подбегала к его подножью и терялась меж деревьев, словно в пасти чудовища. И в очертаниях его тоже мерещились контуры призрачных страшилищ. Нечай не отрываясь смотрел вперед, надеясь разглядеть опасность издали, и вдруг понял, что на тропинке, у самого входа в лес маячит странное белое пятно. На темном фоне оно выделялось довольно ярко, и чем ближе Нечай подходил, тем отчетливей видел, что это человеческая фигура в белой рубахе – тонкая и невысокая.

Фигура не двигалась, лишь легкий ветер шевелил белую ткань. А через некоторое время Нечай почувствовал на себе ее взгляд – холодный, пронзительный и неотрывный. Его окатило холодом с головы до ног, ему показалось, что он видит глаза, неподвижно и безучастно взирающие на него издали. Ждущие глаза. Он замедлил шаг и поглубже вдохнул. Во всяком случае, надо рассмотреть, кто это. Но рассматривать, а тем более приближаться, ему совсем не хотелось.

Нечай покрепче сжал в руке топор и пошел вперед: чему быть, того не миновать. Но стоило ему подойти к лесу немного ближе, как фигура развернулась к нему спиной, медленным, плавным шагом начала удаляться и вскоре скрылась в лесу. Входить в лес от этого захотелось еще меньше. Нечай добрался до него быстро, и огляделся, прежде чем войти под свод голых веток, похожих на костлявые руки.

Голое поле оставалось неподвижным и пустым, ветер не тревожил жесткую щетину жнивья, Рядок с его огнями, лаем собак и шумом постоялых дворов, казался безнадежно далеким. Зато лес был готов в любую секунду схватить, стиснуть в своих костлявых объятиях. Нечаю почудился щелчок ветки за спиной, он прыжком повернулся назад, но ничего не увидел.

До усадьбы оставалось не меньше двух верст, и преодолеть он их мог за четверть часа. Но эти четверть часа растягивались в бесконечность. Закрыть глаза? Заткнуть уши? Ничего не видеть и не слышать, пока… пока неведомое существо не кинется на него из темноты?

Нечай шагнул вперед, а потом побежал по тропе, задыхаясь и топая сапогами так, что его можно было расслышать в усадьбе. Бегал Нечай плохо – он набирался сил на слишком тяжелой работе, пять лет носил на ногах колодки, дышал горячим, дымным паром варницы и холодной, пропитанной чадом сыростью шахты. В груди закололо через минуту, но страх гнал его по темной тропе, а в спину подталкивал пронзительный взгляд чьих-то неподвижных, безучастных глаз.

К усадьбе он вышел спотыкаясь, обхватив руками ребра – каждый вдох царапал горло и рвал легкие. Увидев свет, Нечай еле-еле сумел добрести до открытого пространства перед мрачным домом Тучи Ярославича и упал на колени, хватая воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба.